Свой единственный поэтический сборник поэт назвал "Цветы зла". Уже в самом заголовке обращает на себя внимание это резкое столкновение идеала и действительности, глубоких высот и загаженной палубы. И заголовок у Бодлера, конечно же, полемичен. Эта полемичность подчеркивается и в посвящении: "непогрешимому поэту, всесильному чародею французской литературы, моему дорогому и уважаемому учителю и другу Т. Готье в знак полного преклонения посвящаю эти болезненные цветы". Если парнасцы совершенство и законченность формы противопоставляли бесформенности и хаотичности современной действительности, то Бодлеру действительность представлялась не просто бесформенной и хаотичной, а уже буквально разлагающейся, отравленной трупным гниением. Если романтики противопоставляли этой действительности чистую и бескорыстную душу поэта-энтузиаста, то у самого Бодлера его поэтическое "я" полно противоречий. Он с ужасом вглядывается в самого себя, потому что постоянно боится, что и его душа - слепок этого гниющего мира. И он с беспощадной, жестокой откровенностью обнажает собственную душу, если только заподозрит ее в том, что она поддалась растлевающему влиянию современности.
Здесь, пожалуй, отчетливей всего обнаруживается печальное новаторство Бодлера - он один из первых европейских поэтов, беспощадно бичующий не только общество, но и самого себя. Романтики, если и обличали что в самих себе, то пресыщенность, опустошенность, да и то втайне понемножку любовались ею. Мюссе, например, в этом смысле, конечно, - переходная ступень к Бодлеру. В "Исповеди сына века" он говорит много горьких слов о своем герое, но и явно показывает, что это все - "болезнь века", инфекция, а душа-то его в сущности чиста. А в лирике Мюссе и подавно "идеален," он молитвенно преклоняет колени перед прежней страстью.
Вот эта жестокая откровенность часто отпугивала от Бодлера иногда даже тех людей, которые признавали в нем великого поэта. А уж о современных ему читателях и говорить нечего. Конечно, для того времени бодлеровская неистовость была необычным и шокирующим явлением. Это уже не красный фрак Готье! Но за этим яростным бичеванием и самобичеванием наиболее прозорливые современники и потомки все-таки рассмотрели легко ранимую, в сущности беззащитную, душу, которая больше, чем кто-либо другой, поначалу верила в идеалы и с тем более острой болью воспринимала несоответствие действительности этим идеалам. Вот тогда он яростно набрасывался на мир, издеваясь над ним, топча его, и в этом порыве ярости, казалось, иногда готов был втоптать в грязь сами эти идеалы.
"Цветы зла" - книга, которая была опубликована в 1857 г., затем в дополненной Бодлером второй редакции в 1861 г. и, наконец, в подготовленном во многом самим автором, но вышедшем уже через год после его смерти, третьем издании в 1868 г.
С самого начала книга была задумана как единое целое. Не случайно в период подготовки книги мысль Бодлера так часто обращалась к "Божественной комедии" Данте. Подобно Бальзаку, Шарль хотел дать новый современный вариант дантовских кругов ада. и поначалу он, соответственно, и хотел назвать свой сборник "Лимбы" (т. е. первые, верхние круги ада). Но, помимо замысла, сама внутренняя структура уже первого издания книги обнаруживает глубокое внутреннее единство и последовательность, как бы сюжетность: перед нами живое движение авторской мысли, являющееся нам в развитии тем, варьировании сквозных мотивов, в явственных подхватах идей при переходе от одного стихотворения к другому. И когда Бодлер в новых изданиях дополнял свою книгу, он всегда прежде всего учитывал не только временную последовательность возникновения стихотворений, но и внутреннюю логику мыслей в сборнике, и там, где этого требовала именно "внутренняя" логика, он жертвовал даже хронологическим принципом.
Вот в этом внутреннем движении мысли мы и будем с вами теперь рассматривать книгу Бодлера - рассматривать как бы ее сюжет, рассматривать ее как огромную поэму, в которой рассказывается о странствиях поэтической души по кругам современного ада. Это книга о самопознании поэта и о тяжелом пути поэтического познания мира.
Первая часть сборника - "Сплин и идеал" - весома одной главной мыслью: противопоставлением поэтической мечты и действительности. Эта тема намечена и в общем заголовке сборника - "Цветы зла", и в посвящении Теофилю Готье, где речь идет о “болезненных цветах”. Мы видели также, что собственно тематический аспект сборника (т. е. помимо таких общих знаков, как заглавие и посвящение) открывается резким, предельно пессимистическим вступлением "К читателю". Бодлер здесь поистине фиксирует предел падения человека и человечества, самое дно ада. В огромном стихотворении нет ни одного просвета, ни одного проблеска надежды и веры. Это беспощадная картина, как бы негативный полюс, от которого начинает Бодлер, самая крайняя на шкале бытийных ценностей, так сказать, на отрицательном отрезке этой шкалы. Позади нее может быть только смерть, только абсолютное Ничто. Впереди же - вот эта книга.
Нужно в полной мере осознать бесстрашный расчет Бодлера: он с самого начала отказывается от какого-то бы ни было заигрывания с читателем - тот не должен обольщаться ни относительно мира, ни относительно самого себя, ни относительно поэта. Но зато уж если из этих глубин все-таки раздается голос веры и надежды, то это будет наивернейшим свидетельством того, что они - и вера, и надежда - тем не менее бессмертны в душе человека. Если на этой почве зла, где как будто уже и ничто не может вырасти, все таки вырастут цветы, то уж их надо будет тем более ценить.
И вот первое стихотворение сборника, оно называется "Благословение", и вот его первые строки: "Лишь в мир тоскующий верховных сил веленьем // явился вдруг поэт...". Понимаете, все начинается как в традиционном романе - с рождения героя! Родился поэт! Но и больше того, в оригинале между этим первым стихотворением и предшествующим вступлением к сборнику существует прямая связь: в конце вступления Бодлер говорит о самом страшном чудище этого страшного мира - о Скуке.
Вспомним Флобера с его формулой "мир цвета плесени", с его концепцией скуки в "Воспитании чувств". И рассказывая в первом стихотворении о рождении поэта, Бодлер прямо подхватывает этот мотив - поэт является именно в этот "мир Скуки".
Но это событие далеко не радостное. Он родился, оказывается, на горе себе, потому что его проклинает мать, над ним глумится жена. Для матери он - "чудище смешное", “возмездье за позор”, "мерзкий плод, источенный чумой". Но и мир в целом тоже к нему глубоко враждебен.
Так в самом первом стихотворении из сплава чисто личных биографических впечатлений (образ проклинающей матери, глумящейся жены) и их более общего осмысления рождается тема проклятости поэта, его обреченности на страдания.
Но здесь же возникает и другая, уже более светлая тема и мелодия, как будто намечается противовес силам зла, возможность их преодоления. Всеми отринутый, униженный и осмеянный, поэт все-таки находит себе утешение в надежде на небесное блаженство.
Так возникает у Бодлера еще одна тема - тема возвышающего, облагораживающего страдания (тема, уже знакомая нам по лирике Мюссе). "Я знаю: кто страдал, тот полон благородства", - повторяет Бодлер вслед за Мюссе. Эта тема - одна из центральных мыслей в этике зрелого Бодлера, мысль, определяющая и его эстетику.
И, наконец, здесь же, в первом стихотворении, возникает и тема величия поэта, его божественной сущности и близости к Богу. Эта мысль о величии поэта - одно из главных убеждений Бодлера, как, впрочем, и всякого поэта. "Каждый нормальный человек может прожить два дня без еды, но ни одного дня без поэзии", - написал как-то Бодлер (заблуждение, в которое так охотно и часто впадают поэты, но которое тем не менее так их украшает).
Итак, оказывается с самого начала, что в поэтической вселенной автора есть не только бездна ада, как могло показаться из вступления, есть в ней и прямо противоположная, самая верхняя точка - вблизи “Небесных сил и тронов”, вблизи "святого очага, горящего в веках".
Уже теперь мы можем спросить: обязательно ли было считать этого поэта певцом зла, исчадием ада? Не ясно ли с самого начала, что ад здесь изображается с такой жестокой откровенностью только во имя самого высокого идеала, только потому, что ад противоречит божественному назначению поэта и Человека? Здесь перед нами уже знакомая романтическая коллизия между мечтой и действительностью, жизнью и поэзией - только воплощенная с предельной заостренностью. Поистине "Из глубины воззвах".
После этого стихотворения Бодлер во втором издании ставит "Альбатроса", после метафизической символики "Благословения" - символика более реальная, не символ даже, а прозрачная аллегория: образ страдающего, но и парящего поэта. Бодлер как бы подкрепляет здесь конкретной иллюстрацией общую мысль "Благословения". Помните в "Альбатросе" - "Так, поэт, ты паришь под грозой, в урагане..."
Возникает тема взлета, вознесения над кругами ада - тоже знакомый нам по романтизму мотив! - и она подхватывается и развертывается в широкую картину в третьем стихотворении. В первом стихотворении "Благословение" поэт стоял на земле и только видел, как в “небесах сияет звездный трон"’. В "Альбатросе" он уже сравнивается с парящим альбатросом, "царем голубой высоты". А теперь посмотрите, куда и как движется поэтическая мысль в третьем стихотворении - в "Воспарении".
Здесь идея воспарения буквально материализуется, стихотворение как бы поднимает и возносит нас самих вместе с поэтом туда, где уже захватывает дух, ведь каждый новый образ здесь расположен выше предыдущего. Поэтому стихотворение так и называется - "Воспарение". И снова в конце произведения перед нами всплывает образ альбатроса.
Сразу после этого стихотворения в сборнике идет знаменитый сонет "Соответствия", который претерпел многочисленные истолкования, на который не раз ссылались символисты, пытаясь исследовать его многозначительный смысл, вскрыть философские глубины.
Разумеется, здесь фактически предварено немало из того, что потом стало основой эстетики и философии символизма. Символисты ведь считали, что зримый мир являет нам лишь внешнюю, поверхностную оболочку вещей, что каждая вещь скрывает в себе глубокую метафизическую тайну, является символом, шифром, и они ставили своей целью по возможности разгадать за внешними образами их истинный смысл, раскодировать этот шифр.
Уже в начале века, в построениях английских и немецких мыслителей, прежде всего Шеллинга, развивались все эти идеи. И применительно к Бодлеру можно сказать, что он был тут не в меньшей мере продолжателем традиции, нежели ее основоположником, т. е. предтечей символизма. Ничего ошеломляюще нового, провозвестнического здесь нет. Просто историческая судьба французского романтизма была такова, что метафизическая сторона романтической философии вообще стала активна во французской литературе очень поздно, лишь с 30-40-х годов, и в этом смысле, конечно, Бодлер, как и Перваль, были для французских символистов ближайшими предшественниками. Но ниточка, так сказать, общая, та, что связует романтизм с символизмом.
И все-таки мне кажется, что бодлеровский сонет был задуман и осуществлен далеко не в столь обобщающей функции, что символисты сами привнесли в него избыточную многозначительность. Ведь смотрите - мы уже привыкли с вами к тому, чтобы рассматривать стихи Бодлера не только сами по себе, но и в тесной связи с общим контекстом книги. Вспомним конец предыдущего стихотворения - "Воспарение". Там Бодлер говорит о поэте, переживающем момент воспарения, озарения: "Весь мир ему открыт и внятен тот язык, которым говорит цветок и вещь немая". Как естественно, что после этого заявления Бодлера увлекла мысль о том, что поэту внятен язык природы, и он просто захотел ее развернуть, оформить в целое стихотворение! Он дает нам частную, но развернутую вариацию на тему, и в общем контексте этот сонет так и воспринимается!
Ведь не случайно Бодлер потом не станет развивать и углублять эту тему - она для него явно не главная (как это стало потом у символистов), она - лирическое отступление, побочный мотив в общей теме величия и всесилия поэта. А мысль сама далеко не нова, напротив, для поэзии она традиционна! Вспомните пушкинского "Пророка ".
И, наверное, у каждого поэта можно найти подобные размышления. Так что, когда Бодлер писал сонет, он едва ли тем самым замышлял основать особое направление в литературе, скорее он просто задумался о том, о чем до него не раз задумывались поэты, и решил свои раздумья оформить в сонет. Он, бесспорно, представил свою, оригинальную, бодлеровскую вариацию темы и, конечно, уже предвосхищал более поздний склад ума: скажем, мысль о том, что для человека с обостренными чувствами определенным звукам могут соответствовать определенные цвета и запахи. Эта мысль для того времени, конечно, нова и необычна и, напротив, весьма характерна для искусства XX в. Но, повторяю, в целом сонет варьирует то состояние человеческой души, которое, скажем, косвенно выразил и Лермонтов, когда писал: "Ночь тиха, пустыня внемлет богу, //И звезда с звездою говорит".
В основе бодлеровского сонета лежит, конечно, образ символический, но, повторяю, достаточно частный. Здесь символ еще - традиционный литературный троп, а не основа всего мироощущения и всей поэтики, как это стало позже у символистов, у которых этот частный прием - один из многих, находящихся на вооружении у литераторов, - как бы разбух, разросся до размеров целой эстетической системы
Итак, в сложной системе переходов мысли Бодлер уже с самого начала раскрывает перед нами свои взгляды на взаимоотношения между поэтом и миром. Он начинает с шокового эффекта - окружающий мир ужасен, он достоин лишь ненависти и презрения ("Вступление"). Затем поэт как бы поясняет нам "этимологию" такой шокирующей реакции: поэт родился в мир отверженным, проклятым, он обречен на страдания ("Благословение"). Но здесь же, в глубинах отчаяния, рождается и надежда: само страдание - залог величия поэта, оно приближает его к небесам - и Бодлер начинает воспевать воспарение ("Воспарение"), утверждать мысль об избранничестве поэта и о его величии: поэту внятен язык самой природы, со всеми ее цветами, звуками и запахами. И, как бы заложив, таким образом, все необходимые основы для своего взгляда на роль поэзии, Бодлер в следующем стихотворении впервые дает полную, развернутую картину своего мировоззрения. Он вспоминает античность.
Дальше в этом же стихотворении идет разоблачение мира: "Ты в ужасе глядишь, исполнясь отвращенья, на чудищ без одежд". Но вслед за этим - и первое развернутое представление об идеале: "Восторг пред юностью святой, перед ее теплом, весельем, прямотой". И здесь же типично бодлеровский мотив "ущербной музы".
Это стихотворение удивительно стройно! Три части - три темы: античность - современность - идеал. И Бодлер в этом пятом стихотворении как бы подытоживает, схватывает воедино все темы зачина; "Люблю тот век нагой..." - это первое итоговое стихотворение в сборнике.
Но мысль поэта идет теперь дальше; не знаю, заметили ли Вы, что до сих пор тема величия поэта утверждалась Бодлером как бы вне этики, вне нравственных категорий. Искусство мыслилось вне всякой связи с другими людьми, именно как надмирная сфера чистой красоты. Поэту принципиально не было дела до других людей - они представлялись ему только как "чудища без одежд", между поэтом и миром не было никаких связующих нитей, напротив, была резкая черта, стена.
Но вот уже в третьей части стихотворения “Люблю тот век нагой” Бодлер впервые поет целый гимн юности (заметьте, уже не чистой красоте, а юности - уже обращается, стало быть, к человеку), и здесь начинается уже совсем другая, новая перспектива - уже не просто чистая красота, а красота, дарящая себя людям! Возникает тема отдачи, воздействия искусства на людей, возникает этическая, нравственная трактовка темы искусства! Вот ее Бодлер теперь и развивает.
Стихотворение "Маяки" начинается как бы по-прежнему - как воспевание святого искусства (Рубенс, Леонардо, Рембрандт, Микеланджело, Ватто, Гойя, Делакруа). Но уже само название соотнесено с другими (маяки ведь существуют для кого-то).
Создается образ эстафеты искусства, не просто развивающегося само по себе, в своей сфере, но существующего и как оправдание человека перед Богом и вечностью. То есть здесь уже снимается тема “чистого искусства”, и искусство возвращается к своему земному назначению, к служению людям. Оно теперь возвышает не только одного поэта - оно возвышает и облагораживает и других людей. Вот в чем его величие! Так возникает у Бодлера и нравственный аспект темы искусства.
А дальше - “Больная муза”. И теперь понятна концовка стихотворения ‘"Люблю тот век нагой...". Она была, оказывается, не случайной - Бодлер, оказывается, мечтает о здоровом, неболезненном искусстве, которое врачевало бы и раны поэта, и горе всех людей.
Вот здесь я теперь могу уже остановиться, прервать свой подробный анализ лирики Бодлера. Теперь мы уже узнали самое главное - исходную позицию Бодлера, основы его мировоззрения, его взгляды на взаимоотношения между искусством и жизнью и на роль поэта и поэзии. И, кроме того, мы уже распознали основной структурный принцип книги Бодлера, почувствовали, что ее надо воспринимать не как сборник отдельных стихов, а как поэму, фугу, ее надо читать, постоянно следя за движением общей мысли, за мотивами, за их переносами из одного стихотворения в другое. Теперь уже вы, так сказать, можете читать его дальше сами.
И теперь нас уже не будут смущать самые резкие колебания Бодлера, самые резкие смены нравственной температуры в его книге. Мы уже будем видеть за всем этим глубоко страдающую душу, страдающую от несовершенства мира - но и от своей собственной противоречивости. Вот, скажем, Бодлер скорбит о том, что его муза больна, ущербна. И он иногда готов усомниться в том, откуда она, откуда его волшебный поэтический дар, от бога или дьявола, и тогда он готов совершить святотатство даже по отношению к своей музе.
И порой кажется, что Бодлер, действительно, готов потерять этическую меру, что он готов, очертя голову, броситься в бездну того самого безумного и эгоистического наслаждения красотой - наслаждения аморального - не в обыденно-осуждающем смысле, конечно, а в первоначальном конституирующем значении этого слова, лежащем вне морали, не имеющем отношения к морали. Этот мотив - сквозной в любовных стихах, посвященных мулатке Жанне Дюваль.
Но наряду с этим есть и другой цикл любовных стихов, посвященных мадам Сабатье; и здесь налицо традиционная антитеза: любовь земная и любовь небесная, как в стихотворении "Духовная заря". Так что погруженность в "искусство для искусства" - это та же самая экс-лада, за которой скрывается тщательно оберегаемая поэтом мечта о нравственно прекрасном человеке. Отсюда гармонично вытекает тема сострадания, постепенно переходящая в тему чисто социальную!
У Бодлера, поэта, видевшего вокруг себя вроде бы только смрад, разврат и скуку, мы можем найти и такие стихи, как "Старушки", где с чисто бодлеровской выразительностью запечатлена идея простого человеческого сострадания. Стихотворение "Лебедь" кончается столь же характерным признанием. Очень знаменательно, что оба эти стихотворения посвящены Виктору Гюго - певцу отверженных. Чем более зрелым становился поэт, тем больший вес приобретала в его поэзии именно тема сострадания к “бездомным, пленным и многим другим”. Сам особенно остро воспринимавший свое одиночество и свою неприкаянность, поэт начинает и в своих стихах находить место для других одиноких и неприкаянных.
Вот стихотворение "Предрассветные сумерки". Хотя такие социальные образы редко входят в круг внимания поэта, они тоже помогают понять направление его симпатий и антипатий. Если в других стихотворениях Бодлер то обрушивался на похоть и разврат, считая их первородными грехами человечества, то, напротив, поэтизировал “продажной страсти жриц”, в данном контексте “труженик Париж” предстает как живое обвинение обществу, в котором продажная страсть - всего лишь один из видов труда, труда из страха перед нуждой.
Об интересе поэта к социальной тематике свидетельствует и тот любопытный факт, что Бодлер, этот певец "чистого искусства", написал в свое время рецензию на сборник рабочего поэта Пьера Дюпона. Но, пожалуй, наиболее эксплицитно и художественно ярко общественная позиция Бодлера выразилась в знаменитом стихотворении "Каин и Авель".
Шарль неоднократно высказывал свое скептическое отношение к общественному прогрессу, отрицая позитивизм как философию этого прогресса. Одним из первых европейских писателей он заговорил на языке мышления XX в. Но главное в творчестве Бодлера - это, конечно, не публицистические работы, а его бессмертная поэзия, подлинное пиршество страстей и чувств.
Бодлеровские "Цветы зла" как будто все сотканы из диссонансов и противоречий, из ненависти и любви, из отвращения и сострадания. Но автору отнюдь не все равно, что любить и что ненавидеть. Бодлер - поэт, жаждущий добра и красоты и боящийся, что люди заметят эту жажду и будут смеяться над ним, над тем, как смешно он волочит по земле свои исполинские крылья.
Читатель с мирною душою,
Далекою от всех грехов,
Ты не читай моих стихов,
Глухою дышащих тоскою.Коль ты не дружен с Сатаною
И не пошел на хитрый зов,
Брось! Не поймешь моих ты слов
Иль Музу назовешь больною.Но если взором охватить
Ты бездну мог, не замирая,
Читай меня, чтоб полюбить;Взалкав потерянного рая,
Страдай, сочувственно скорбя,
Со мной!.. Иль прокляну тебя!
Ошибки, глупость, грех и скупость чередою
Наш занимают ум и заражают кровь;
Раскаянью даем мы пищу вновь и вновь,
Как труп дает червям насытиться собою.Погрязнувши в грехах, мы каемся уныло;
Признанья продаем высокою ценой,
И весело бредем мы прежнею тропой,
Поверив, что слеза все пятна наши смыла.А на подушке зла Алхимик чудотворный
Баюкает всю ночь наш ослепленный ум,
И девственный металл намерений и дум
Весь испаряется в руке его упорной.Сам Дьявол держит нить судеб и правит нами;
В предметах мерзостных находим прелесть мы
И к Аду каждый день спускаемся средь тьмы
На шаг, без ужаса, зловонными ходами.Как, уплативши грош, развратник распаленный
Целует древнюю, измученную грудь,
Так жаждем тайный плод украсть мы где-нибудь
И соки выжать все из старого лимона.Червями мерзкими киша и расползаясь,
В мозгах у нас живет разгульных бесов рой.
С дыханием к нам Смерть невидимой рекой
Стекает в легкие, со стоном разливаясь.И только потому убийства и поджоги
Не вышили еще забавных вензелей
По сумрачной канве бесцветных наших дней,
Что мало смелости дано душе убогой.Но там, где тигры спят и вьются клубом змеи,
Средь тварей без числа, среди чудовищ всех,
Чей слышен визг, и вой, и хрюканье, и смех,
В зверинце мерзостном пороков, есть гнуснееИ злее всех один – его не извести нам!
Размерен шаг его, и редко слышен крик,
Но хочется ему разрушить землю вмиг,
И мир он проглотить готов зевком единым.То Скука! – Омрачив глаза слезой неверной,
Она готовит казнь, склонясь над чубуком.
Читатель, этот бес давно тебе знаком -
О ближний мой и брат, читатель лицемерный!
Когда является, по воле Провиденья,
Поэт в обителях тумана и тоски,
То мать несчастная его полна хулений
И Господа клянет, сжимая кулаки:– «О, лучше б родила я змей клубок шипящий,
Чем столь позорное кормить мне существо,
И проклята будь ночь с усладой преходящей,
Когда на горе мне я зачала его.Коль средь всех прочих жен, Тобою пощаженных,
Супругу в тягость быть Ты предназначил мне,
И если не могу, как тайне строк влюбленных,
Уроду жалкому могилу дать в огне,Я на орудие Твоих расправ и гнева
Твою всю ненависть сторицей изолью
И так ствол искривлю отравленного древа,
Что уж не распустить листву ему свою!»Так злобных слов своих она глотает пену,
Не ведая Творцом назначенных путей
И для себя сложив на дне глухой Геенны
Костры, сужденные проступкам матерей.Но под опекою незримой Серафима
Впивает сирота луч солнца огневой,
И в пище и питье, оставленных другими,
Находит манну он и нектар золотой.Играет с ветром он, беседует с грозою
И радостно идет по крестному пути;
И слыша, как поет он птицею лесною,
Не может слез своих Хранитель скрыть в груди.Все те, кого любить он хочет, боязливо
Глядят иль, осмелев от звука первых слов,
Хотят исторгнуть стон из жертвы незлобивой
И пробуют на нем укус своих зубов.Они, чтоб отравить вино его и пищу,
Готовят тайно смесь из пепла и плевков,
И с мнимым ужасом бегут его жилища,
Жалея, что пошли вослед его шагов.Жена его кричит на шумных стогнах мира:
– «Коль он за красоту меня боготворить
Способен, буду я как древние кумиры,
И должен он меня теперь озолотить!Упьюсь его мольбой и миррою смиренной,
Заставлю предо мной колена преклонить,
Чтоб знать, дано ли мне в душе, навеки пленной,
Святой престол богов со смехом осквернить.Когда ж мне надоест безбожно с ним возиться,
Я руку положу свою к нему на грудь,
И ногти, схожие с когтями хищной птицы,
Смертельный проложить сумеют к сердцу путь.Как малого птенца, что бьется средь мучений,
Я сердце красное из жертвы извлеку
И, псу любимому давая на съеденье,
На землю я его с презрением швырну!»Но руки к небесам, где пышный трон сверкает,
Задумчивый Поэт молитвенно воздел,
И молнии ума от глаз его скрывают
И буйную толпу, и собственный удел:– «Благословен наш Бог, дающий чадам сирым
Боль в исцеление душевных гнойных ран
И тем живительным и чистым эликсиром
Готовящий святых к блаженству райских стран.Я знаю, мой Господь, что примешь Ты поэта
В ряды победные Твоих святых дружин,
И место на пиру бессмертия и света
Среди Архангелов займет лишь он один.Я ведаю, что боль единственная слава,
Чей вечный блеск землей и адом пощажен;
И нужно, чтоб создать венцов незримых сплавы,
Богатства всех миров и дани всех времен.Все драгоценности исчезнувшей Пальмиры,
Металлы редкие, жемчужины морей,
Сравниться б не могли с моей святой порфирой
И с ослепительной короною моей.Ведь сотворишь ее из чистого сиянья
Чертогов, где лазурь извечная светла,
Нашедшего в глазах земных Твоих созданий
Лишь омраченные, слепые зеркала!»
Нередко, для забав, стараются матросы,
Когда скользит корабль над бездной вод глухих,
Поймать могучего морского альбатроса,
Парящего вокруг сопутников своих.Но только те его на доски опустили -
Смутится царь небес, неловкий и хромой,
И крылья белые, раскрытые бессильно,
По палубе влечет, как весла, за собой.Воздушный путник тот, как он нелеп и жалок!
Красавец бывший стал уродлив и смешон!
Кто дразнит трубкою его, а кто вразвалку
Идет, изобразив, как крыльев он лишен.Поэт, походишь ты на князя туч свободных,
Знакомого с грозой, презревшего стрелков;
Изгнаннику с небес, средь окриков народных,
Гигантские крыла помеха для шагов.
Над зеленью долин, над синими морями,
Горами, рощами и слоем облаков,
За гранью древних солнц и вечных их кругов,
За недоступными надзвездными краями,Мой дух, ты движешься с проворностью пловца
Могучего, чья грудь лобзаньям влаги рада,
И с несказанною, спокойною отрадой
Отважно бороздишь ты пропасти Творца.Сквозь скуку, и тоску, и сумрак горьких бед,
Отягощающих теченье дней туманных,
Блажен, кто силою полетов неустанных
Уносится к полям, где вечный мир и свет.Чьи мысли по утрам, учась у птиц небесных,
В свободную лазурь взлетают взмахом крыл.
– Кто духом воспарил над жизнью и открыл
Смысл языка цветов и тварей бессловесных.
Природа – храм, и в нем есть ряд живых колонн;
Из них порой слова невнятные исходят;
В том храме человек в лесу символов бродит,
И на него их взор привычный устремлен.Как эха долгие друг другу отвечают,
Сливаясь вдалеке в один и тот же глас,
Безбрежный, как лазурь, окутавшая нас,
Так запахи, цвета и звуки совпадают.Одни есть запахи невиннее детей,
Как флейты нежные, зеленые, как поле.
– В других нам слышен тлен, но всех они властнейИ беспредельною мечтой плывут на воле,
Как амбра, фимиам, и мускус, и алой,
Поющие страстей и духа пыл живой.
Мне память дорога эпох тех обнаженных,
Когда Феб золотил кумиры воплощенных
Богов, и были дни людей, на зов весны,
Без лжи и без забот любви посвящены.
Лазурь приветливым лучом на них горела;
Здоровием дыша, цвело святое тело.
Цибела, щедрая обилием плодов,
Не тяготилася числом своих сынов,
Волчица добрая, всю тварь под небесами
Кормить готовая набухшими сосцами.
Мужчина, красотой и силой светлый, мог
Гордиться девами, в чьем сердце он был бог -
Плоды немятые, не знавшие ненастья,
Чья кожа гладкая звала укусы страсти!А в наши дни Поэт, поверивший в мечты,
Порой свидетелем случайной наготы
Мужчин и женщин став, клянет обман бесплодный,
Стыдится и стоит с угрюмостью холодной
Пред этим зрелищем, безмолвен и суров!
Чудовищная плоть, накинь скорей покров!
Нелепые тела, гнуснее, чем личины!
Худые, жирные иль дряблые мужчины,
Кого Бог выгоды, безжалостно глухой,
Навек запеленал железной пеленой!
И женщины, увы, бледнее свеч церковных,
Принявшие разврат взамен утех любовных,
И девы – дочери печальных матерей,
Обезображенных плодливостью своей!Есть, правда, и у нас, на склоне жизни старой,
Народам древности неведомые чары.
Огнем сердечных язв изъедены чела,
И прелесть томная на лица нам легла.
Но скудные дары Муз наших запоздалых
Не помешают нам, сынам веков усталых,
Всегда несть юности невольный наш привет -
Священной юности, в расцвете первых лет,
С глазами ясными, прозрачными, как воды,
Разлившей на весь мир сочувственной природы,
Как светлая лазурь, как птицы и цветы,
Звон песен, аромат и сладость теплоты.
О Рубенс, лени сад, струя реки забвенья,
Плоть свежая, любви чужая навсегда,
Но где играет жизнь могучая, в движеньи
Безостановочном, как воздух и вода.Да Винчи, зеркало, в котором тонут взоры,
Где лики ангелов, с улыбкою немой,
Исполненною тайн, сияют средь убора
Лесов и ледников, закрывших край святой.Рембрандт, немолчная и скорбная больница,
С большим распятием, висящим на стене,
Где слезная мольба средь мерзости струится
И зимний луч стрелой сверкает вдруг во тьме.Микель-Анджело, луг заклятый, где Герои
Встречаются с Христом, где сумрачно встают
Слепые призраки вечернею порою
И саван пальцами искривленными рвут.Бесстыдство, грубый гнев и страсть изобразивший,
Нашедший красоту на дне людских низин,
О сердце гордое, художник, желчь таивший,
Пюжэ, преступников печальный властелин!Ватто, тот карнавал, где много знаменитых
Сердец, как бабочки, порхают и горят;
Где средь ночных садов, цепями люстр увитых,
Безумно кружится веселый маскарад.Ты, Гойя, жуткий сон, страна тобой воспетых
Ведьм, варящих слепых зародышей в котлах,
Старух у зеркала и девушек раздетых,
Но, бесам на соблазн, оставшихся в чулках.Делакруа, в тени всегда зеленых елей
Немое озеро, куда издалека
Дурные ангелы бесшумно прилетели
И где нам слышится песнь вольного стрелка.Все те проклятия, хуления и стоны,
Восторги, крики, вздох, молебны, плач скорбей -
Звук, эхом тысячи ущелий возрожденный,
И для людских сердец божественный елей.То клик, повторенный от века часовыми,
Приказ властительных и громких голосов,
Маяк, пылающий над башнями ночными,
Призыв охотников, забредших в глубь лесов.Воистину, Господь, вернейшего залога
Достоинства души Тебе не можем дать,
Чем этот вечный стон, из нашего острога
К бессмертным берегам идущий умирать.
О Муза бедная! Скажи мне, что с тобой?
Твои глаза полны полуночных видений,
И на твоих щеках проходят чередой,
В тупом безмолвии, испуг и исступленье.Ночные призраки и муж нездешний твой
Струили ль вновь из урн и жуть и упоенье?
Тяжелый сон тебя коварною рукой
Увлек ли в тонкие, смертельные селенья?О, если бы всегда, здоровием дыша,
Твоя была полна дум радостных душа,
И кровь крещеная текла б легко и плавно,Как звуки гордые античного пэана,
В которых царствует родитель песен, Феб,
И вседержавный Пан, дарующий нам хлеб!
О Муза жалкая, любовница дворцов,
Когда Январь нашлет на нас Борей холодный,
Найдешь ли, вечером тоскуя безысходно,
Для посиневших ног немного угольков;Иль плечи оживишь под лаской мимолетной
Полуночных лучей, проникнувших под кров?
Сберешь ли золото лазурных вечеров,
Когда карман твой пуст и день грозит голодный?Ты век должна, чтоб хлеб насущный получить,
При чуждых алтарях кадилами кадить,
Молебны петь богам, непризнанным тобою,Или на площадях, показывая грудь
И запретив слезам сквозь дикий смех блеснуть,
Кривляться и плясать пред грубою толпою.
В былых монастырях со стен глядела живо
Святая Истина, в их росписи цветной,
И вид тот согревал мечтой благочестивой
Сердца и облегчал им подвиг их земной.В те дни, когда цвела еще Христова нива,
Иной святой монах, для нас уже чужой,
Так возвеличил Смерть рукою нестроптивой,
Избравши кладбище своею мастерской.Душа моя, ты склеп, и я в тебе от века
В тупом бездействии живу, как инок некий.
Ничто не красит стен обители моей.Сумею ль превратить – монах, забывший Бога -
Живое зрелище судьбы моей убогой
В работу рук моих и свет моих очей?
Вся молодость была жестокою грозою,
Лишь изредка живым пронизанной лучом.
Так много сгублено и громом и водою,
Что нет почти плодов златых в саду моем.На мыслях уж лежат туманы листопада,
И мне не обойтись без граблей и лопат,
Чтоб вновь создать дождем разрушенные гряды,
Где вырыла вода могил глубоких ряд.Найдут ли поздние цветы моих мечтаний
Вновь пищу, нужную для их произрастанья,
В саду том, где давно ничто уж не цветет?О горе горькое! Жизнь нашу время гложет,
И враг неведомый, что сердце нам грызет,
Пьет кровь и нашею утратой силы множит.
Нет, ноша слишком уж тяжка!
Поднять ее Сизиф лишь может.
Хоть сердце в труд художник вложит -
Искусство долго, Жизнь кратка.Могил надменных избегая,
Уходит сердце в час скорбей
На кладбище погибших дней,
Марш похоронный отбивая.– Алмазов много спит во мгле,
На дне пучины иль в земле,
От лотов и лопат далеко.И не один цветок цветет
И мед, как тайна сладкий, льет
Среди безлюдности глубокой!
В тени я портиков высоких жил годами.
Был отблеск солнц морских на камнях их зажжен,
И стройные ряды торжественных колонн,
Как грот базальтовый, чернели вечерами.Валы, качавшие на лоне небосклон,
Неслись, и голос их, всесильными громами
Звуча, был сказочно с закатными цветами,
Горевшими в глазах моих, соединен.Так прожил долго там я в неге безмятежной
Среди лазури, волн и тканей дорогих,
И благовонных тел невольников нагих,Что освежали лоб мне пальмами прилежно
И только к одному стремились – угадать,
Зачем мне суждено так горько изнывать.
Пророческий народ с горящими зрачками
Вчера пустился в путь, и матери детей
Несут или к сосцам искусанных грудей
Дают им припадать голодными губами.Мужчины вслед идут за крытыми возами,
Где семьи спрятаны от зноя и лучей,
На небо устремив тяжелый взор очей,
Уже покинутых неверными мечтами.Таясь среди песка, глядит на них сверчок,
И песня звонкая слышна им вдоль дорог;
Цибела ради них свои сгущает сени,И в расцветающей пустыне бьет родник
Для этих странников, чей жгучий взор проник
В знакомую страну глухих грядущих теней.
Свободный человек, любить во все века
Ты будешь зеркало свое – родное море.
Ты душу узнаешь в его глухом просторе,
И бездна дум твоих не менее горька.Ты погружаешься в свое изображенье,
И руки и глаза насытив, и твой дух,
Средь гула гроз своих, порою клонит слух,
Внимая бешеной, неукротимой пене.Вы оба с ним равно угрюмы и темны;
Никто, о человек, твоей не мерил бездны,
О море, никому до дна ты не известно,
И не раскроете вы тайной глубины.И все же, вот уж ряд веков неисчислимый,
Как вы сражаетесь, раскаянье забыв
И жалость, вняв резни и гибели призыв,
О братья и враги в борьбе непримиримой!
Когда был Дон Жуан к глухим подземным водам
Отозван и свою Харону лепту дал,
Бродяга сумрачный, сверкая взором гордым,
Рукою мстительной и сильной весла взял.С грудями вялыми, раскрывши одеянья,
Сбежались женщины к нему со всех сторон,
Подобно стаду жертв, ведомых на закланье,
И слышен был во тьме протяжный, горький стон.Слуга его твердил со смехом господину
Про долг.Его отец нетвердою рукой
На сына дерзкого, презревшего седины,
Указывал теням, бродившим за рекой.Дрожа под трауром, печальная Эльвира,
Простившая обман и слезы тайных мук,
Казалось, все ждала от прежнего кумира
Улыбки сладостной, как первой клятвы звук.Застывши на корме, закованный весь в латы,
Муж каменный делил рулем угрюмый вал,
Но чуждый всем герой, на меч склонясь, куда-то
Глядел и никого кругом не узнавал.
В те дивные года, когда, дыша любовью,
Ум смертный изучал одно лишь Богословье,
Один среди святых, прославленных мужей
– Сердца расшевелив огнем своих речей,
Согрев восторгами их черные глубины,
К престолу Вышнего и славе Голубиной
Сумевши, для себя нежданно, обрести
Одним лишь Ангелам доступные пути -
Смущен, как человек, поднявшийся на скалы,
Воскликнул, в приступе гордыни небывалой:
«Ничтожный Иисус! Высоко ты взлетел!
Но если б развенчать тебя я захотел,
С твоею славою сравнилось бы паденье,
И стал бы ты пустой и смехотворной тенью!»Он в тот же самый миг был разума лишен.
Свет солнца яркого того был омрачен.
Первоначальный мрак в уме том воцарился,
Который храмом был и роскошью светился,
И где под сводами сверкало все огнем.
Молчание и ночь одни остались в нем,
Как в склепе, навсегда свои замкнувшем двери.С тех пор был превращен в бездомного он зверя.
И летом и зимой, не видя ничего,
Полями он бродил, немое существо,
Неряшливый старик, чужой всему на свете,
И бегали за ним и насмехались дети.
О смертные, как сон я каменный прекрасна.
Изранен тот, кто раз прильнул к моей груди,
Но ей дано зажечь в поэте жар любви,
Как вещество миров, бессмертной и безгласной.Как сфинкс непонятый, царю я в вышине;
Спит сердце снежное под грудью лебединой;
Застыв, я линии не сдвину ни единой;
Не плачу никогда, и смеха нет во мне.Поэты пред моим торжественным молчаньем,
Напоминающим лик мраморных богов,
Все ночи посвятят суровым послушаньям;Ведь мне, чтоб ослепить безропотных рабов,
Два зеркала даны, в которых все чудесно -
Широкие глаза, с их ясностью небесной.
Нет, никогда толпа прелестниц пошловатых,
Испорченных плодов ничтожных наших дней,
В уборе их одежд и поз замысловатых,
Не сможет утолить мечты души моей.О Гаварни, поэт улыбок томно-бледных,
Не для меня ты дев больничных рисовал;
Я не могу найти средь роз твоих бесцветных
Цветка, похожего на красный идеал.Но сердцу дороги, глубокому, как бездна,
Вы, Лэди Макбет, дух преступный и железный,
Эсхилова мечта, расцветшая средь льдов,Иль ты, немая Ночь, ты, дочь Микель-Анджело,
Раскрывшая, во сне склонясь на мрамор белый,
Красы, достойные страстей полубогов.
В те времена, когда могучая Природа
Творила каждый день чудовищных детей,
С гигантшей юною я жить хотел бы годы,
Как при царевне кот, ласкающийся к ней;Дивиться, как цветет с душою вместе тело,
Растущее легко средь бешеных затей;
Угадывать грозу, что в сердце закипела,
По влажной пелене в зрачках ее очей;На воле исходить ее младое лоно,
Вползать на верх колен по их крутому склону,
А летом, иногда, когда, от злых лучейУстав, она в полях раскинется широко,
Спать беззаботным сном в тени ее грудей,
Как мирное село в тени горы высокой.
Одежды сбросила она, но для меня
Оставила свои гремящие запястья;
И дал ей тот убор, сверкая и звеня,
Победный вид рабынь в дни юного их счастья.Когда он издает звук резвый и живой,
Тот мир сияющий из камня и металла
Дарует мне восторг, и жгучею мечтой
Смесь звуков и лучей всегда меня смущала.Покорствуя страстям, лежала тут она
И с высоты своей мне улыбалась нежно;
Любовь моя текла к подруге, как волна
Влюбленная бежит на грудь скалы прибрежной.Очей не отводя, как укрощенный тигр,
Задумчиво нема, она меняла позы,
И смесь невинности и похотливых игр
Давала новый блеск ее метаморфозам.Рука ее, нога, бедро и стан младой,
Как мрамор гладкие и негой несравнимой
Полны, влекли мой взор спокойный чередой;
И груди, гроздия лозы моей родимой,Тянулись все ко мне, нежней, чем духи Зла,
Чтоб душу возмутить и мир ее глубокий,
Но недоступна им хрустальная скала
Была, где я сидел, мечтатель одинокий.Казалось, совместил для новой цели Рок
Стан стройный юноши и бедра амазонки,
Так круг прекрасных чресл был пышен и широк
И так был золотист цвет смуглый тальи тонкой.– Усталой лампы свет медлительно погас;
Лишь пламя очага неверное горело,
Дыша порывами, и кровью каждый раз
Вздох яркий заливал янтарь родного тела.
Какое дивное пред нами изваянье!
В изгибах тела мощь и нега разлиты
Обильно и цветут в божественном слияньи.
Все дышит чарами чудесной красоты
В той женщине. Она достойна скрасить ложа
Роскошные дворцов, деля на долги дни
Досуг духовного владыки или дожа.На эту властную улыбку ты взгляни,
Самодовольную и полную истомы;
На этот страстный взор, дар благостных Харит;
На нежное лицо, где сердцу все знакомо
И каждая черта победно говорит:
«Меня призвала Страсть; Любовь венок сплела мне!»
Тот мрамор, царственным величьем одарен,
Безгрешностью своей в нас разжигает пламя.
Давайте обойдем его со всех сторон.Безбожного творца безумное хуленье!
Глядит лицом двойным, по прихоти резца,
Богиня дивная, сулившая забвенье!Но нет! То маска лишь, смутившая сердца,
Тот лик, трепещущий в блаженном упоеньи,
Как будто бы от ласк, не знающих конца.
А настоящий лик, скосившись от мучений,
Немеет позади неверного лица.– Унылая Краса! Твои святые слезы
Державною рекой стекают в грудь мою!
Я ложью опьянен твоей и жадной грезой
Волну твоих очей страдальческих я пью!– Но плакать ей зачем? К ней Рок ведь благосклонен,
И всех бы красотой пленить она могла.
Какой таинственный недуг ей гложет лоно?
О том она скорбит, безумный, что жила
И что живет еще. Но то всего больнее
И дрожью всю ее томит по временам,
Что завтра надо вновь ей жить, уснуть не смея,
И послезавтра жить, и вечно – как и нам!
Стихотворный цикл "Цветы зла" / "Le Fleurs Du Mal" - наиболее значительное произведение Шарля Бодлера, одного из крупнейших поэтов 19 века. Цикл пронизан тоской по гармонии, сочетающейся с переживанием неодолимости зла.
Содержание:
Сплин и идеал
Картины Парижа
Вино
Цветы зла
Мятеж
Смерть-«Цветы зла» (фр. Les Fleurs du mal) - сборник стихотворений французского поэта-символиста Шарля Бодлера, вышедший с 1857 по 1868 годы в трёх редакциях с различным объёмом. Первое издание привело к судебному процессу, в результате которого Бодлер был оштрафован за нарушение норм общественной морали и вынужден убрать из сборника 6 наиболее «непристойных» стихотворений. Сборник повлиял на творчество Артюра Рембо, Поля Верлена и Стефана Малларме и считается истоком современной европейской лирики.Первое издание вышло 25 июня 1857 года в размере 1100 экземпляров. Уже 7 июля начался суд по поводу богохульства и нарушения Бодлером норм общественной морали, подобно процессу против романа Гюстава Флобера «Мадам Бовари» в феврале того же года. 20 августа суд приговорил Бодлера к выплате штрафа в 300 франков, денежный штраф также должен был выплатить издатель, Аугуст Пуле-Маласси.
Шесть самых непристойных стихотворений - Лесбос, Проклятые женщины, Лета, Слишком веселой, Украшенья, Метаморфозы вампира - были удалены из сборника.
Просительным письмом императрице Евгении от 1858 года Бодлеру удалось сократить размер штрафа до 50 франков. Запрет на публикацию был отменен в 1949 году.
ЦВЕТЫ ЗЛА. ПОСВЯЩЕНИЕ
НЕПОГРЕШИМОМУ ПОЭТУ
всесильному чародею
французской литературы
моему дорогому и уважаемому
УЧИТЕЛЮ И ДРУГУ
ТЕОФИЛЮ ГОТЬЕ
как выражение полного преклонения
посвящаю
ЭТИ БОЛЕЗНЕННЫЕ ЦВЕТЫ
Ш. Б.
ЦВЕТЫ ЗЛА. ПРЕДИСЛОВИЕ
ПРЕДИСЛОВИЕ
Безумье, скаредность, и алчность, и разврат
И душу нам гнетут, и тело разъедают;
Нас угрызения, как пытка, услаждают,
Как насекомые, и жалят и язвят.Упорен в нас порок, раскаянье - притворно;
За все сторицею себе воздать спеша,
Опять путем греха, смеясь, скользит душа,
Слезами трусости омыв свой путь позорный.И Демон Трисмегист, баюкая мечту,
На мягком ложе зла наш разум усыпляет;
Он волю, золото души, испепеляет,
И, как столбы паров, бросает в пустоту;Сам Дьявол нас влечет сетями преступленья
И, смело шествуя среди зловонной тьмы,
Мы к Аду близимся, но даже в бездне мы
Без дрожи ужаса хватаем наслажденья;Как грудь, поблекшую от грязных ласк, грызет
В вертепе нищенском иной гуляка праздный,
Мы новых сладостей и новой тайны грязной
Ища, сжимаем плоть, как перезрелый плод;У нас в мозгу кишит рой демонов безумный.
Как бесконечный клуб змеящихся червей;
Вдохнет ли воздух грудь - уж Смерть клокочет в ней
Вливаясь в легкие струей незримо-шумной.До сей поры кинжал, огонь и горький яд
Еще не вывели багрового узора;
Как по канве, по дням бессилья и позора,
Наш дух растлением до сей поры объят!Средь чудищ лающих, рыкающих, свистящих
Средь обезьян, пантер, голодных псов и змей,
Средь хищных коршунов, в зверинце всех страстей
Одно ужасней всех: в нем жестов нет грозящихНет криков яростных, но странно слиты в нем
Все исступления, безумства, искушенья;
Оно весь мир отдаст, смеясь, на разрушенье.
Оно поглотит мир одним своим зевком!То - Скука! - облаком своей houka* одета
Она, тоскуя, ждет, чтоб эшафот возник.
Скажи, читатель-лжец, мой брат и мой двойник
Ты знал чудовище утонченное это?!
ОСУЖДЕННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ ИЗ "ЦВЕТОВ ЗЛА
Лесбос. Перевод В. Микушевича
Проклятые женщины. Ипполита и Дельфина. Перевод В. Микушевича
Лета. Перевод С. Рубановича
Слишком веселой. Перевод В. Микушевича
Украшенья. Перевод В. Микушевича
Метаморфозы вампира. Перевод В. МикушевичаЛЕСБОС
Мать греческих страстей и прихотей латинских,
О Лесбос, родина томительнейших уз,
Где соплеменник солнц и молний исполинских,
Был сладок поцелуй, как треснувший арбуз;
Мать греческих страстей и прихотей латинских.О Лесбос, где восторг увенчивал терзанья,
Где водопадами срываясь без числа,
Невыносимые кудахтали лобзанья,
А бездна мрачная рыдающих влекла;
О Лесбос, где восторг увенчивал терзанья!О Лесбос, где влеклась красотка Фрина к Фрине,
Где вторил вздоху вздох, где, смея уповать
На прелести твои, не чуждые богине,
Сафо заставила Венеру ревновать;
О Лесбос, где влеклась красотка Фрина к Фрине.О Лесбос, млеющий во мраке ночи душной,
Когда, подруг своих приняв за зеркала,
Прельщаясь наготой пленительно-послушной,
Юницы нежили созревшие тела;
О Лесбос, млеющий во мраке ночи душной!Пусть хмурится Платон, запретное почуяв;
Ты благородная, ты нежная страна.
Свой искупаешь грех избытком поцелуев
И утонченностью оправдана вина;
Пусть хмурится Платон, запретное почуяв!Страданья вечные твой образ оправдали;
Неотразимая желанная краса
Улыбкою влекла в блистательные дали.
Где грезятся сердцам иные небеса;
Страданья вечные твой образ оправдали!Кто из богов твои дерзнет проклясть пороки,
Когда в трудах поник твой изможденный лоб,
И в море пролились из глаз твоих потоки?
На золотых весах кто взвесил бы потоп?
Кто из богов твои дерзнет проклясть пороки?Да не осмелятся судить вас лицемеры,
О девы, чистые средь гибельных услад,
Вы были жрицами возвышеннейшей веры,
И рай был вам смешон, и пресловутый ад!
Да не осмелятся судить вас лицемеры!Один я избран был для строгих песнопений,
Чтоб девственниц в цвету стихом я превознес;
Один сподобился я черных посвящений,
В которых дерзкий смех и горький сумрак слез;
Один я избран был для строгих песнопений.С тех пор я на скале Левкадской страж прилежный.
Как зоркий часовой, который что ни миг
Ждет, не возникнет ли в лазури безмятежной
Фрегат стремительный, тартана или бриг;
С тех пор я на скале Левкадской страж прилежный.Смотрю, спокойно ли, приветливо ли море,
И содрогается в рыданиях скала,
А Лесбос грустно ждет, не выплывет ли вскоре
Труп обожаемой Сафо, что уплыла
Узнать, спокойно ли, приветливо ли море;Скорбь любящей Сафо, поэта-героини,
Чья красота красу Венеры превзошла,
Поскольку черный глаз прекрасней нежной сини,
Когда клубится в нем страдальческая мгла:
Скорбь любящей Сафо, поэта-героини,Чья красота красу Венеры затмевала,
Так что волнения не в силах превозмочь
Тот, на кого Сафо над бездной уповала,
Угрюмый океан, в свою влюбленный дочь,
Чья красота красу Венеры затмевала,Сафо, погибшая в день своего паденья,
Когда, презрев обряд, чарующий сердца,
Она унизилась до мерзкого раденья
И предала себя насилию самца,
Сафо, погибшая в день своего паденья.И слышится с тех пор над Лесбосом рыданье,
Хотя земля его вселенной дорога,
И в темноте ночной вопит еще страданье,
Пьянящей жалобой озвучив берега;
И слышится с тех пор над Лесбосом рыданье!ПРОКЛЯТЫЕ ЖЕНЩИНЫ
Ипполита и ДельфинаПри бледном свете ламп узнав, что не защита
Невинность от ночных неистовых услад,
На смятых ласками подушках Ипполита
Вдыхала, трепеща, запретный аромат.Она встревоженным завороженным взором
Искала чистоту, которой больше нет,
Как путешественник, охваченный простором,
Где сумрачную синь готов сменить рассвет.И слезы крупные в глазах, и полукружья
Бровей, приверженных заманчивой мечте,
И руки, тщетное, ненужное оружье,
Все шло застенчивой и нежной красоте.Дельфина между тем на стыд ее девичий
Смотрела с торжеством, в нее вперив зрачки,
Как жищник бережно любуется добычей,
Которую его пометили клыки.На хрупкую красу бросала жадно взгляды
Мятежная краса, колени преклонив,
И в чаянье хмельном заслуженной награды
Был каждый взгляд ее мучительно ревнив.Следила пристально за жертвою покорной,
Вздох наслаждения пытаясь уловить,
О благодарности мечтая непритворной,
Которую глаза могли бы вдруг явить."По вкусу ли тебе, дитя, игра такая?
Уразумела ли ты, дева, что нельзя
Собою жертвовать, злодею потакая,
Который розы мнет, растлением грозя?Мой поцелуй летуч и легок, шаловливый;
Он, словно мотылек, порхал бы да порхал,
А если бы не я, любовник похотливый
В неистовстве бы всю тебя перепахал.И по тебе могла проехать колесница
Жестоких алчных ласк подковами коней;
О Ипполита, ты, любовь моя, сестрица,
Мое земное все, смущайся и красней,Но только не таи лазурно-звездных взоров,
В которых для меня божественный бальзам;
Сподоблю я тебя запретнейших растворов,
Чарующему сну навек тебя предам".И отвечала ей со вздохом Ипполита:
"Нет, я не жалуюсь, но тайною виной
Я заворожена, подавлена, убита,
Как будто согрешив на трапезе ночной.Вот-вот я упаду под натиском страшилищ
И черной нежити, внушающей мне жуть;
Куда б ни кинулась я в поисках святилищ,
Кровавый горизонт мне преграждает путь.Скажи, что делать мне с тревогою моею?
На что решились мы? Чуть вспомню - содрогнусь!
"Мой ангел", - говоришь ты мне, а я робею,
И все-таки к тебе губами я тянусь.Что ты таишь, сестра, во взоре неотвязном?
Мы обе пленницы возвышенной мечты,
Пускай ты западня, влекущая соблазном,
Пускай погибели моей начало ты!"Дельфина же, тряхнув трагическою гривой,
Как бы с треножника бросая грозный взгляд,
Вскричала, властностью дыша нетерпеливой:
"Кто смеет поминать в связи с любовью ад?Будь проклят навсегда беспомощный мечтатель,
Который любящих впервые укорил
И в жалкой слепоте, несносный созерцатель,
О добродетели в любви заговорил.Кто хочет сочетать огонь с холодной тенью,
Надеясь разогреть скучающую кровь
И тело хилое, подверженное тленью,
Тот солнцем пренебрег, а солнце есть любовь.Предайся жениху в преступно глупом блуде,
Пусть искусает он тебя наедине;
Свои клейменые поруганные груди
Ты принесешь потом, заплаканная, мне.Лишь одному служить нам стоит властелину..."
Но жалобно дитя вскричало: "Погоди!
Я в бездну броситься с тобою не премину,
Но бездна ширится, она в моей груди!И в этом кратере восторга и обиды
Чудовище меня, рыдая, стережет;
Скажи, как утолить мне жажду Эвмениды,
Чей факел кровь мою неумолимо жжет?Невыносимый мир ужасен без покрова;
Покой меня томит, желания дразня;
Я, как в могилу, лечь к тебе на грудь готова,
В твоих объятиях ты уничтожь меня!"Во мрак, во мрак, во мрак, вы, жертвы дикой страсти,
Которую никто еще не мог постичь,
Вас тянет к пропасти, где воют все напасти,
И ветер не с небес вас хлещет, словно бич.Так вечно мчитесь же средь молний беспросветных,
Шальные призраки, изжив последний час;
Ничто не утолит желаний ваших тщетных,
И наслаждение само карает вас.Луч свежий солнечный не глянет к вам в пещеры;
Лишь лихорадочный струится в щели смрад,
А вместо фонарей там светятся химеры,
Так что въедается в тела зловредный чад.От вожделения иссохла ваша кожа,
Но ненасытный пыл за гробом не иссяк,
Вихрь дует чувственный, плоть бывшую тревожа,
И хлопает она, как обветшалый стяг.Вы, проклятые, вы, бездомные, дрожите
От человеческой безжалостной молвы,
В пустыню мрачную волчицами бежите
От бесконечности, но бесконечность - вы!ЛЕТА
Сюда, на грудь, любимая тигрица,
Чудовище в обличье красоты!
Хотят мои дрожащие персты
В твою густую гриву погрузиться.В твоих душистых юбках, у колен,
Дай мне укрыться головой усталой
И пить дыханьем, как цветок завялый,
Любви моей умершей сладкий тлен.Я сна хочу, хочу я сна - не жизни!
Во сне глубоком и, как смерть, благом
Я расточу на теле дорогом
Лобзания, глухие к укоризне.Подавленные жалобы мои
Твоя постель, как бездна, заглушает,
В твоих устах забвенье обитает,
В объятиях - летейские струи.Мою, усладой ставшую мне, участь,
Как обреченный, я принять хочу, -
Страдалец кроткий, преданный бичу
И множащий усердно казни жгучесть.И, чтобы смыть всю горечь без следа,
Вберу я яд цикуты благосклонной
С концов пьянящих груди заостренной,
Не заключавшей сердца никогда.СЛИШКОМ ВЕСЕЛОЙ
Твои черты, твой смех, твой взор
Прекрасны, как пейзаж прекрасен,
Когда невозмутимо ясен
Весенний голубой простор.Грусть улетучиться готова
В сиянье плеч твоих и рук;
Неведом красоте недуг,
И совершенно ты здорова.Ты в платье, сладостном для глаз;
Оно такой живой раскраски,
Что грезятся поэту сказки:
Цветов невероятный пляс.Тебя сравненьем не унижу;
Как это платье, хороша,
Твоя раскрашена душа;
Люблю тебя и ненавижу!Я в сад решился заглянуть,
Влача врожденную усталость,
А солнцу незнакома жалость:
Смех солнца разорвал мне грудь.Я счел весну насмешкой мерзкой;
Невинной жертвою влеком,
Я надругался над цветком,
Обиженный природой дерзкой.Когда придет блудница-ночь
И сладострастно вздрогнут гробы,
Я к прелестям твоей особы
Подкрасться в сумраке не прочь;Так я врасплох тебя застану,
Жестокий преподав урок,
И нанесу я прямо в бок
Тебе зияющую рану;Как боль блаженная остра!
Твоими новыми устами
Завороженный, как мечтами,
В них яд извергну мой, сестра!УКРАШЕНЬЯ
И разделась моя госпожа догола;
Все сняла, не сняла лишь своих украшений,
Одалиской на вид мавританской была,
И не мог избежать я таких искушений.Заплясала звезда, как всегда, весела,
Ослепительный мир, где металл и каменья;
Звук со светом совпал, мне плясунья мила;
Для нее в темноте не бывает затменья.Уступая любви, прилегла на диван,
Улыбается мне с высоты безмятежно;
Устремляюсь я к ней, как седой океан
Обнимает скалу исступленно и нежно.Насладилась игрой соблазнительных поз
И глядит на меня укрощенной тигрицей,
Так чиста в череде страстных метаморфоз,
Что за каждый мой взгляд награжден я сторицей.Этот ласковый лоск чрева, чресел и ног,
Лебединый изгиб ненаглядного сада
Восхищали меня, но дороже залог -
Груди-гроздья, краса моего винограда;Этих прелестей рать краше вкрадчивых грез;
Кротче ангелов зла на меня нападала,
Угрожая разбить мой хрустальный утес,
Где спокойно душа до сих пор восседала.Отвести я не мог зачарованных глаз,
Дикой далью влекли меня смуглые тропы;
Безбородого стан и девический таз,
Роскошь бедер тугих, телеса Антиопы!Свет погас; догорал в полумраке камин,
Он светился чуть-чуть, никого не тревожа;
И казалось, бежит у ней в жилах кармин,
И при вздохах огня амброй лоснится кожа.МЕТАМОРФОЗЫ ВАМПИРА
Красавица, чей рот подобен землянике,
Как на огне змея, виясь, являла в лике
Страсть, лившую слова, чей мускус чаровал
(А между тем корсет ей грудь формировал):
"Мой нежен поцелуй, отдай мне справедливость!
В постели потерять умею я стыдливость.
На торжествующей груди моей старик
Смеется, как дитя, омолодившись вмиг.
А тот, кому открыть я наготу готова,
Увидит и луну, и солнце без покрова.
Ученый милый мой, могу я страсть внушить,
Чтобы тебя в моих объятиях душить;
И ты благословишь свою земную долю,
Когда я грудь мою тебе кусать позволю;
За несколько таких неистовых минут
Блаженству ангелы погибель предпочтут".Мозг из моих костей сосала чаровница,
Как будто бы постель - уютная гробница;
И потянулся я к любимой, но со мной
Лежал раздувшийся бурдюк, в котором гной;
Я в ужасе закрыл глаза и содрогнулся,
Когда же я потом в отчаянье очнулся,
Увидел я: исчез могучий манекен,
Который кровь мою тайком сосал из вен;
Полураспавшийся скелет со мною рядом,
Как флюгер, скрежетал, пренебрегая взглядом,
Как вывеска в ночи, которая скрипит
На ржавой жердочке, а мир во мраке спит.
Доп. информация: в данном релизе приведены стихотворения на русском языке.
релизы на французском:
Le Fleurs Du Mal 160 kbps http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=540076
Le Fleurs Du Mal 32 kbps http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=2249960-Сообщения из этой темы были выделены в отдельный топик Выделено из: Шарль Бодлер - Цветы зла [Михаил Поздняков, 2006, 32 кбит/сек]
Шарль Бодлер
Цветы Зла
Непогрешимому Поэту
всесильному чародею
французской литературы
моему дорогому и уважаемому
учителю и другу
Теофилю Готье
как выражение полного преклонения
посвящаю
ЭТИ БОЛЕЗНЕННЫЕ ЦВЕТЫ
Предисловие
Безумье, скаредность, и алчность, и разврат
И душу нам гнетут, и тело разъедают;
Нас угрызения, как пытка, услаждают,
Как насекомые, и жалят и язвят.
Упорен в нас порок, раскаянье – притворно;
За все сторицею себе воздать спеша,
Опять путем греха, смеясь, скользит душа,
Слезами трусости омыв свой путь позорный.
И Демон Трисмегист, баюкая мечту,
На мягком ложе зла наш разум усыпляет;
Он волю, золото души, испепеляет,
И, как столбы паров, бросает в пустоту;
Сам Дьявол нас влечет сетями преступленья
И, смело шествуя среди зловонной тьмы,
Мы к Аду близимся, но даже в бездне мы
Без дрожи ужаса хватаем наслажденья;
Как грудь, поблекшую от грязных ласк, грызет
В вертепе нищенском иной гуляка праздный,
Мы новых сладостей и новой тайны грязной
Ища, сжимаем плоть, как перезрелый плод;
У нас в мозгу кишит рой демонов безумный.
Как бесконечный клуб змеящихся червей;
Вдохнет ли воздух грудь – уж Смерть клокочет в ней
Вливаясь в легкие струей незримо-шумной.
До сей поры кинжал, огонь и горький яд
Еще не вывели багрового узора;
Как по канве, по дням бессилья и позора,
Наш дух растлением до сей поры объят!
Средь чудищ лающих, рыкающих, свистящих
Средь обезьян, пантер, голодных псов и змей,
Средь хищных коршунов, в зверинце всех страстей
Одно ужасней всех: в нем жестов нет грозящих
Нет криков яростных, но странно слиты в нем
Все исступления, безумства, искушенья;
Оно весь мир отдаст, смеясь, на разрушенье.
Оно поглотит мир одним своим зевком!
То – Скука! – облаком своей houka одета
Она, тоскуя, ждет, чтоб эшафот возник.
Скажи, читатель-лжец, мой брат и мой двойник
Ты знал чудовище утонченное это?!
СПЛИН И ИДЕАЛ
I. Благословение
Когда веленьем сил, создавших все земное,
Поэт явился в мир, унылый мир тоски,
Испуганная мать, кляня дитя родное,
На Бога в ярости воздела кулаки.
«Такое чудище кормить! О, правый Боже,
Я лучше сотню змей родить бы предпочла,
Будь трижды проклято восторгов кратких ложе,
Где искупленье скверн во тьме я зачала!
За то, что в матери уроду, василиску,
На горе мужу Ты избрал меня одну,
Но, как ненужную любовную записку,
К несчастью, эту мразь в огонь я не швырну,
Я Твой неправый гнев обрушу на орудье
Твоей недоброты, я буду тем горда,
Что это деревце зачахнет на безлюдье
И зачумленного не принесет плода».
Так, не поняв судеб и ненависти пену
Глотая в бешенстве и свой кляня позор,
Она готовится разжечь, сойдя в Геенну,
Преступным матерям назначенный костер.
Но ангелы хранят отверженных недаром,
Бездомному везде под солнцем стол и кров,
И для него вода становится нектаром,
И корка прелая – амброзией богов.
Он с ветром шепчется и с тучей проходящей,
Пускаясь в крестный путь, как ласточка в пол" т
И Дух, в пучине бед паломника хранящий,
Услышав песнь его, невольно слезы льет.
Но от его любви шарахается каждый,
Но раздражает всех его спокойный взгляд,
Всем любо слышать стон его сердечной жажды
Испытывать на нем еще безвестный яд.
Захочет он испить из чистого колодца,
Ему плюют в бадью. С брезгливостью ханжи
Отталкивают все, к чему он прикоснется,
Чураясь гением протоптанной межи.
Его жена кричит по рынкам и трактирам:
За то, что мне отдать и жизнь и страсть он мог,
За то, что красоту избрал своим кумиром,
Меня озолотит он с головы до ног.
Я нардом услажусь и миррой благовонной,
И поклонением, и мясом, и вином.
Я дух его растлю, любовью ослепленный.
И я унижу все божественное в нем.
Когда ж наскучит мне весь этот фарс нелепый
Я руку наложу покорному на грудь,
И эти ногти вмиг, проворны и свирепы,
Когтями гарпии проложат к сердцу путь.
Я сердце вылущу, дрожащее как птица
В руке охотника, и лакомым куском
Во мне живущий зверь, играя, насладится,
Когда я в грязь ему швырну кровавый ком.
Но что ж Поэт? Он тверд. Он силою прозренья
Уже свой видит трон близ Бога самого.
В нем, точно молнии, сверкают озаренья,
Глумливый смех толпы скрывая от него.
«Благодарю, Господь! Ты нас обрек несчастьям,
Но в них лекарство дал для очищенья нам,
Чтоб сильных приобщил к небесным сладострастьям
Страданий временных божественный бальзам.
Я знаю, близ себя Ты поместишь Поэта,
В святое воинство его Ты пригласил.
Ты позовешь его на вечный праздник света,
Как собеседника Властей, Начал и Сил.
Я знаю, кто страдал, тот полон благородства,
И даже ада месть величью не страшна,
Когда в его венце, в короне первородства,
Потомство узнает миры и времена.
Возьми все лучшее, что создано Пальмирой,
Весь жемчуг собери, который в море скрыт.
Из глубины земной хоть все алмазы вырой, -
Венец Поэта все сиянием затмит.
Затем что он возник из огненной стихии
Из тех перволучей, чья сила так светла,
Что, чудо Божие, пред ней глаза людские
Темны, как тусклые от пыли зеркала».
II. Альбатрос
Когда в морском пути тоска грызет матросов,
Они, досужий час желая скоротать,
Беспечных ловят птиц, огромных альбатросов,
Которые суда так любят провожать.
И вот, когда царя любимого лазури
На палубе кладут, он снежных два крыла,
Умевших так легко парить навстречу бури,
Застенчиво влачит, как два больших весла
Быстрейший из гонцов, как грузно он ступает!
Краса воздушных стран, как стал он вдруг смешон!
Дразня, тот в клюв ему табачный дым пускает,
Тот веселит толпу, хромая, как и он.
Поэт, вот образ твой! Ты также без усилья
Летаешь в облаках, средь молний и громов,
Но исполинские тебе мешают крылья
Внизу ходить, в толпе, средь шиканья глупцов.
Высоко над водой, высоко над лугами,
Горами, тучами и волнами морей,
Над горней сферой звезд и солнечных лучей
Мой дух, эфирных волн не скован берегами,
Как обмирающий на гребнях волн пловец,
Мой дух возносится к мирам необозримым;
Восторгом схваченный ничем не выразимым,
Безбрежность бороздит он из конца в конец!
Покинь земной туман нечистый, ядовитый;
Эфиром горних стран очищен и согрет,
Как нектар огненный, впивай небесный свет,
В пространствах без конца таинственно разлитый
Отягощенную туманом бытия,
Страну уныния и скорби необъятной
Покинь, чтоб взмахом крыл умчаться безвозвратно
В поля блаженные, в небесные края!..
Блажен лишь тот, чья мысль, окрылена зарею,
Свободной птицею стремится в небеса, -
Чей дух возносится высоко над землею!
IV. Соответствия
Природа – строгий храм, где строй живых колонн
Порой чуть внятный звук украдкою уронит;
Лесами символов бредет, в их чащах тонет
Смущенный человек, их взглядом умилен.
Как эхо отзвуков в один аккорд неясный,
Где все едино, свет и ночи темнота,
Благоухания и звуки и цвета
В ней сочетаются в гармонии согласной.
Есть запах девственный; как луг, он чист и свят,
Как тело детское, высокий звук гобоя;
И есть торжественный, развратный аромат -
Слиянье ладана и амбры и бензоя:
В нем бесконечное доступно вдруг для нас,
В нем высших дум восторг и лучших чувств экстаз!
V. Люблю тот век нагой, когда, теплом богатый...
Люблю тот век нагой, когда, теплом богатый,
Луч Феба золотил холодный мрамор статуй,
Мужчины, женщины, проворны и легки,
Ни лжи не ведали в те годы, ни тоски.
Лаская наготу, горячий луч небесный
Облагораживал их механизм телесный,
И в тягость не были земле ее сыны,
Средь изобилия Кибелой взращены -
Волчицей ласковой, равно, без разделенья,
Из бронзовых сосцов поившей все творенья.
Мужчина, крепок, смел и опытен во всем,
Гордился женщиной и был ее царем,
Любя в ней свежий плод без пятен и без гнили,
Который жаждет сам, чтоб мы его вкусили.
А в наши дни, поэт, когда захочешь ты
Узреть природное величье наготы
Там, где является она без облаченья,
Ты в ужасе глядишь, исполнясь отвращенья,
На чудищ без одежд. О мерзости предел!
О неприкрытое уродство голых тел!
Те скрючены, а те раздуты или плоски.
Горою животы, а груди словно доски.
Как будто их детьми, расчетлив и жесток,
Железом пеленал корыстный Пользы бог.
А бледность этих жен, что вскормлены развратом
И высосаны им в стяжательстве проклятом
А девы, что, впитав наследственный порок
Торопят зрелости и размноженья срок!
Но, впрочем, в племени, уродливом телесно,
Есть красота у нас, что древним неизвестна,
Есть лица, что хранят сердечных язв печать, -
Я красотой тоски готов ее назвать.
Но это – наших муз ущербных откровенье.
Оно в болезненном и дряхлом поколенье
Не погасит восторг пред юностью святой,
Перед ее теплом, весельем, прямотой,
Глазами, ясными, как влага ключевая, -
Пред ней, кто, все свои богатства раздавая,
Как небо, всем дарит, как птицы, как цветы,
Свой аромат и песнь и прелесть чистоты.
Река забвения, сад лени, плоть живая, -
О Рубенс, – страстная подушка бренных нег,
Где кровь, биясь, бежит, бессменно приливая,
Как воздух, как в морях морей подводных бег!
О Винчи, – зеркало, в чем омуте бездонном
Мерцают ангелы, улыбчиво-нежны,
Лучом безгласных тайн, в затворе, огражденном
Зубцами горных льдов и сумрачной сосны!
Больница скорбная, исполненная стоном, -
Распятье на стене страдальческой тюрьмы, -
Рембрандт!.. Там молятся на гноище зловонном,
Во мгле, пронизанной косым лучом зимы…
О Анджело, – предел, где в сумерках смесились
Гераклы и Христы!.. Там, облик гробовой
Стряхая, сонмы тел подъемлются, вонзились
Перстами цепкими в раздранный саван свой…
Бойцов кулачных злость, сатира позыв дикий, -
Ты, знавший красоту в их зверском мятеже,
О сердце гордое, больной и бледноликий
Царь каторги, скотства и похоти – Пюже!
Ватто, – вихрь легких душ, в забвенье карнавальном
Блуждающих, горя, как мотыльковый рой, -
Зал свежесть светлая, – блеск люстр, – в круженье бальном
Мир, околдованный порхающей игрой!..
На гнусном шабаше то люди или духи
Варят исторгнутых из матери детей?
Твой, Гойя, тот кошмар, – те с зеркалом старухи,
Те сборы девочек нагих на бал чертей!..
Вот крови озеро; его взлюбили бесы,
К нему склонила ель зеленый сон ресниц:
Делакруа!.. Мрачны небесные завесы;
Отгулом меди в них не отзвучал Фрейшиц…
Весь сей экстаз молитв, хвалений и веселий,
Проклятий, ропота, богохулений, слез -
Жив эхом в тысяче глубоких подземелий;
Он сердцу смертного божественный наркоз!
Тысячекратный зов, на сменах повторенный;
Сигнал, рассыпанный из тысячи рожков:
Над тысячью твердынь маяк воспламененный;
Из пущи темной клич потерянных ловцов!
Поистине, Господь, вот за твои созданья
Порука верная от царственных людей:
Сии горящие, немолчные рыданья
Веков, дробящихся у вечности твоей!
VII. Больная муза
О муза бедная! В рассветной, тусклой мгле
В твоих зрачках кишат полночные виденья;
Безгласность ужаса, безумий дуновенья
Свой след означили на мертвенном челе.
Иль розовый лютен, суккуб зеленоватый
Излили в грудь твою и страсть и страх из урн?
Иль мощною рукой в таинственный Минтурн
Насильно погрузил твой дух кошмар проклятый?
Пускай же грудь твоя питает мыслей рой,
Здоровья аромат вдыхая в упоенье;
Пусть кровь твоя бежит ритмической струёй,
Как метров эллинских стозвучное теченье,
Где царствует то Феб, владыка песнопенья,
То сам великий Пан, владыка нив святой.
VIII. ПРОДАЖНАЯ МУЗА
Любовница дворцов, о, муза горьких строк!
Когда метет метель, тоскою черной вея,
Когда свистит январь, с цепи спустив Борея,
Для зябких ног твоих где взять хоть уголек?
Когда в лучах луны дрожишь ты, плечи грея,
Как для тебя достать хотя б вина глоток, -
Найти лазурный мир, где в жалкий кошелек
Кладет нам золото неведомая фея.
Чтоб раздобыть на хлеб, урвав часы от сна,
Не веруя, псалмы ты петь принуждена,
Как служка маленький, размахивать кадилом,
Иль акробаткой быть и, обнажась при всех,
Из слез невидимых вымучивая смех,
Служить забавою журнальным воротилам.
IX. Дурной монах
На сумрачных стенах обителей святых,
Бывало, Истина в картинах представала
Очам отшельников, и лед сердец людских,
Убитых подвигом, искусство умеряло.
Цвели тогда, цвели Христовы семена!
Немало иноков, прославленных молвою,
Смиренно возложив свой крест на рамена,
Умели славить Смерть с великой простотою.
Мой дух – могильный склеп, где, пОслушник дурной,
Я должен вечно жить, не видя ни одной
Картины на стенах обители постылой…
– О, нерадивый раб! Когда сберусь я с силой
Из зрелища моих несчастий и скорбей
Труд сделать рук моих, любовь моих очей?
Моя весна была зловещим ураганом,
Пронзенным кое-где сверкающим лучом;
В саду разрушенном не быть плодам румяным -
В нем льет осенний дождь и не смолкает гром.
Душа исполнена осенних созерцаний;
Лопатой, граблями я, не жалея сил,
Спешу собрать земли размоченные ткани,
Где воды жадные изрыли ряд могил.
О новые цветы, невиданные грезы,
В земле размоченной и рыхлой, как песок,
Вам не дано впитать животворящий сок!
Все внятней Времени смертельные угрозы:
О горе! впившись в грудь, вливая в сердце мрак
Высасывая кровь, растет и крепнет Враг.
XI. Неудача
О если б в грудь мою проник,
Сизиф, твой дух в работе смелый,
Я б труд свершил рукой умелой!
Искусство – вечность, Время – миг.
К гробам покинутым, печальным,
Гробниц великих бросив стан,
Мой дух, гремя как барабан,
Несется с маршем погребальным.
Вдали от лота и лопат,
В холодном сумраке забвенья
Сокровищ чудных груды спят;
XII. Предсуществование
Моей обителью был царственный затвор.
Как грот базальтовый, толпился лес великий
Столпов, по чьим стволам живые сеял блики
Сверкающих морей победный кругозор.
В катящихся валах, всех слав вечерних лики
Ко мне влачил прибой и пел, как мощный хор;
Сливались радуги, слепившие мой взор,
С великолепием таинственной музыки.
Там годы долгие я в негах изнывал, -
Лазури солнц и волн на повседневном пире.
И сонм невольников нагих, омытых в мирре,
Вай легким веяньем чело мне овевал, -
И разгадать не мог той тайны, коей жало
Сжигало мысль мою и плоть уничтожало.
XIII. Цыганы
Вчера клан ведунов с горящими зрачками
Стан тронул кочевой, взяв на спину детей
Иль простерев сосцы отвиснувших грудей
Их властной жадности. Мужья со стариками
Идут, увешаны блестящими клинками,
Вокруг обоза жен, в раздолии степей,
Купая в небе грусть провидящих очей,
Разочарованно бродящих с облаками.
Завидя табор их, из глубины щелей
Цикада знойная скрежещет веселей;
Кибела множит им избыток сочный злака,
Изводит ключ из скал, в песках растит оаз -
Перед скитальцами, чей невозбранно глаз
Читает таинства родной годины Мрака.
XIV. Человек и Море
Как зеркало своей заповедной тоски,
Свободный Человек, любить ты будешь Море,
Своей безбрежностью хмелеть в родном просторе,
Чьи бездны, как твой дух безудержный, – горьки;
Свой темный лик ловить под отсветом зыбей
Пустым объятием и сердца ропот гневный
С весельем узнавать в их злобе многозевной,
В неукротимости немолкнущих скорбей.
Вы оба замкнуты, и скрытны, и темны.
Кто тайное твое, о Человек, поведал?
Кто клады влажных недр исчислил и разведал,
О Море?.. Жадные ревнивцы глубины!
Что ж долгие века без устали, скупцы,
Вы в распре яростной так оба беспощадны,
Так алчно пагубны, так люто кровожадны,
О братья-вороги, о вечные борцы!
XV. Дон Жуан в Аду
Лишь только дон Жуан, сойдя к реке загробной
И свой обол швырнув, перешагнул в челнок, -
Спесив, как Антисфен, на весла нищий злобный
Всей силой мстительных, могучих рук налег.
За лодкой женщины в волнах темно-зеленых,
Влача обвислые нагие телеса,
Протяжным ревом жертв, закланью обреченных,
Будили черные, как уголь, небеса.
Озябнув, куталась в свою мантилью вдовью
Эльвира тощая, и гордый взор молил,
Чтоб вероломный муж, как первою любовью,
Ее улыбкою последней одарил.
И рыцарь каменный, как прежде, гнева полный,
Взрезал речную гладь рулем, а близ него,
На шпагу опершись, герой глядел на волны,
Не удостаивая взглядом никого.
XVI. Воздаяние гордости
В те дни чудесные, когда у Богословья
Была и молодость и сила полнокровья,
Один из докторов – как видно по всему,
Высокий ум, в сердцах рассеивавший тьму,
Их бездны черные будивший словом жгучим,
К небесным истинам карабкаясь по кручам,
Где он и сам не знал ни тропок, ни дорог,
Где только чистый Дух еще пройти бы мог, -
Так дико возопил в диавольской гордыне,
Как будто страх в него вселился на вершине:
«Христос! Ничтожество! Я сам тебя вознес!
Открой я людям все, в чем ты не прав, Христос,
На смену похвалам посыплются хуленья,
Тебя, как выкидыш, забудут поколенья».
Сказал и замолчал, и впрямь сошел с ума,
Как будто наползла на это солнце тьма.
Рассудок хаосом затмился. В гордом храме,
Блиставшем некогда богатыми дарами,
Где жизнь гармонии была подчинена,
Все поглотила ночь, настала тишина,
Как в запертом на ключ, заброшенном подвале.
Уже не различал он, лето ли, зим
На пса бродячего похожий, рыскал он,
Не видя ничего, оборван, изможден,
Посмешище детей, ненужный и зловещий,
Подобный брошенной и отслужившей вещи.
XVII. Красота
О смертный! как мечта из камня, я прекрасна!
И грудь моя, что всех погубит чередой,
Сердца художников томит любовью властно,
Подобной веществу, предвечной и немой.
В лазури царствую я сфинксом непостижным;
Как лебедь, я бела, и холодна, как снег;
Презрев движение, любуюсь неподвижным;
Вовек я не смеюсь, не плачу я вовек.
Я – строгий образец для гордых изваяний,
И, с тщетной жаждою насытить глад мечтаний,
Поэты предо мной склоняются во прах.
Но их ко мне влечет, покорных и влюбленных,
Сиянье вечности в моих глазах бессонных,
Где все прекраснее, как в чистых зеркалах.
XVIII. Идеал
Нет, ни красотками с зализанных картинок -
Столетья пошлого разлитый всюду яд! -
Ни ножкой, втиснутой в шнурованный ботинок,
Ни ручкой с веером меня не соблазнят.
Пускай восторженно поет свои хлорозы,
Больничной красотой прельщаясь, Гаварни -
Противны мне его чахоточные розы;
Мой красный идеал никак им не сродни!
Нет, сердцу моему, повисшему над бездной,
Лишь, леди Макбет, вы близки душой железной,
Вы, воплощенная Эсхилова мечта,
Да ты, о Ночь, пленить еще способна взор мой,
Дочь Микеланджело, обязанная формой
Титанам, лишь тобой насытившим уста!
XIX. Великанша
В века, когда, горя огнем, Природы грудь
Детей чудовищных рождала сонм несчетный,
Жить с великаншею я стал бы, беззаботный,
И к ней, как страстный кот к ногам царевны, льнуть.
Я б созерцал восторг ее забав ужасных,
Ее расцветший дух, ее возросший стан,
В ее немых глазах блуждающий туман
И пламя темное восторгов сладострастных.
Я стал бы бешено карабкаться по ней,
Взбираться на ее громадные колени;
Когда же в жалящей истоме летних дней
Она ложилась бы в полях под властью лени,
Я мирно стал бы спать в тени ее грудей,
Как у подошвы гор спят хижины селений.
Эрнесту Кристофу,
скульптору
Аллегорическая статуя в духе Ренессанса
Смотри: как статуя из флорентийской виллы,
Вся мускулистая, но женственно-нежна,
Творенье двух сестер – Изящества и Силы -
Как чудо в мраморе, возникла здесь она.
Божественная мощь в девичьи-стройном теле,
Как будто созданном для чувственных утех -
Для папской, может быть, иль княжеской постели.
– А этот сдержанный и сладострастный смех,
Едва скрываемое Самоупоенье,
А чуть насмешливый и вместе томный взгляд,
Лицо и грудь ее в кисейном обрамленье, -
Весь облик, все черты победно говорят:
«Соблазн меня зовет, Любовь меня венчает!»
В ней все возвышенно, но сколько остроты
Девичья грация величью сообщает!
Стань ближе, обойди вкруг этой красоты.
Так вот искусства ложь! Вот святотатство в храме!
Та, кто богинею казалась миг назад,
Двуглавым чудищем является пред нами.
Лишь маску видел ты, обманчивый фасад -
Ее притворный лик, улыбку всем дарящий,
Смотри же, вот второй – страшилище, урод,
Неприукрашенный, и, значит, настоящий
С обратной стороны того, который лжет.
Ты плачешь. Красота! Ты, всем чужая ныне,
Мне в сердце слезы льешь великою рекой.
Твоим обманом пьян, я припадал в пустыне
К волнам, исторгнутым из глаз твоих тоской!
– О чем же плачешь ты? В могучей, совершенной,
В той, кто весь род людской завоевать могла,
Какой в тебе недуг открылся сокровенный?
– Нет, это плач о том, что и она жила!
И что еще живет! Еще живет! До дрожи
Ее пугает то, что жить ей день за днем,
Что надо завтра жить и послезавтра тоже,
Что надо жить всегда, всегда! – как мы живем!
XXI. Гимн Красоте
Скажи, откуда ты приходишь, Красота?
Твой взор – лазурь небес иль порожденье ада?
Ты, как вино, пьянишь прильнувшие уста,
Равно ты радости и козни сеять рада.
Заря и гаснущий закат в твоих глазах,
Ты аромат струишь, как будто вечер бурный;
Героем отрок стал, великий пал во прах,
Упившись губ твоих чарующею урной.
Прислал ли ад тебя иль звездные края?
Твой Демон, словно пес, с тобою неотступно;
Всегда таинственна, безмолвна власть твоя,
И все в тебе – восторг, и все в тебе преступно!
С усмешкой гордою идешь по трупам ты,
Алмазы ужаса струят свой блеск жестокий,
Ты носишь с гордостью преступные мечты
На животе своем, как звонкие брелоки.
Вот мотылек, тобой мгновенно ослеплен,
Летит к тебе – горит, тебя благословляя;
Любовник трепетный, с возлюбленной сплетен,
Как с гробом бледный труп сливается, сгнивая.
Будь ты дитя небес иль порожденье ада,
Будь ты чудовище иль чистая мечта,
В тебе безвестная, ужасная отрада!
Ты отверзаешь нам к безбрежности врата.
Ты Бог иль Сатана? Ты Ангел иль Сирена?
Не все ль равно: лишь ты, царица Красота,
Освобождаешь мир от тягостного плена,
Шлешь благовония и звуки и цвета!
XXII. Экзотический аромат
Когда, закрыв глаза, я, в душный вечер лета,
Вдыхаю аромат твоих нагих грудей,
Я вижу пред собой прибрежия морей,
Залитых яркостью однообразной света;
Ленивый остров, где природой всем даны
Деревья странные с мясистыми плодами;
Мужчин, с могучими и стройными телами,
И женщин, чьи глаза беспечностью полны.
За острым запахом скользя к счастливым странам,
Я вижу порт, что полн и мачт, и парусов,
Еще измученных борьбою с океаном,
И тамариндовых дыхание лесов,
Что входит в грудь мою, плывя к воде с откосов,
Мешается в душе с напевами матросов.
XXIII. Шевелюра
О, завитое в пышные букли руно!
Аромат, отягченный волною истомы,
Напояет альков, где тепло и темно;
Я мечты пробуждаю от сладостной дремы,
Как платок надушенный взбивая руно!..
Нега Азии томной и Африки зной,
Мир далекий, отшедший, о лес благовонный,
Возникает над черной твоей глубиной!
Я парю ароматом твоим опьяненный,
Как другие сердца музыкальной волной!
Я лечу в те края, где от зноя безмолвны
Люди, полные соков, где жгут небеса;
Пусть меня унесут эти косы, как волны!
Я в тебе, море черное, грезами полный,
Вижу длинные мачты, огни, паруса;
Там свой дух напою я прохладной волною
Ароматов, напевов и ярких цветов;
Там скользят корабли золотою стезею,
Раскрывая объятья для радостных снов,
Отдаваясь небесному, вечному зною.
Я склонюсь опьяненной, влюбленной главой
К волнам черного моря, где скрыто другое,
Убаюканный качкою береговой;
В лень обильную сердце вернется больное,
В колыхание нег, в благовонный покой!
Вы лазурны, как свод высоко-округленный,
Вы – шатер далеко протянувшейся мглы;
На пушистых концах пряди с прядью сплетенной
Жадно пьет, словно влагу, мой дух опьяненный
Запах муска, кокоса и жаркой смолы.
В эти косы тяжелые буду я вечно
Рассыпать бриллиантов сверкающий свет,
Чтоб, ответив на каждый порыв быстротечный,
Ты была как оазис в степи бесконечной,
Чтобы волны былого поили мой бред.
XXIV. Тебя, как свод ночной, безумно я люблю…
Тебя, как свод ночной, безумно я люблю,
Тебя, великую молчальницу мою!
Ты – урна горести; ты сердце услаждаешь,
Когда насмешливо меня вдруг покидаешь,
И недоступнее мне кажется в тот миг
Бездонная лазурь, краса ночей моих!
Я как на приступ рвусь тогда к тебе, бессильный,
Ползу, как клуб червей, почуя труп могильный.
Как ты, холодная, желанна мне! Поверь, -
Неумолимая, как беспощадный зверь!
XXV. Ты на постель свою весь мир бы привлекла…
Ты на постель свою весь мир бы привлекла,
О, женщина, о, тварь, как ты от скуки зла!
Чтоб зубы упражнять и в деле быть искусной -
Съедать по сердцу в день – таков девиз твой гнусный.
Зазывные глаза горят, как бар ночной,
Как факелы в руках у черни площадной,
В заемной прелести ища пути к победам,
Но им прямой закон их красоты неведом.
Бездушный инструмент, сосущий кровь вампир,
Ты исцеляешь нас, но как ты губишь мир!
Куда ты прячешь стыд, пытаясь в позах разных
Пред зеркалами скрыть ущерб в своих соблазнах
Как не бледнеешь ты перед размахом зла,
С каким, горда собой, на землю ты пришла,
Чтоб темный замысел могла вершить Природа
Тобою, женщина, позор людского рода, -
Тобой, животное! – над гением глумясь.
Величье низкое, божественная грязь!
Кто изваял тебя из темноты ночной,
Какой туземный Фауст, исчадие саванны?
Ты пахнешь мускусом и табаком Гаванны,
Полуночи дитя, мой идол роковой.
Ни опиум, ни хмель соперничать с тобой
Не смеют, демон мой; ты – край обетованный,
Где горестных моих желаний караваны
К колодцам глаз твоих идут на водопой.
Но не прохлада в них – огонь, смола и сера.
О, полно жечь меня, жестокая Мегера!
Пойми, ведь я не Стикс, чтоб приказать: «Остынь!»,
Семижды заключив тебя в свои объятья!
Не Прозерпина я, чтоб испытать проклятье,
Сгорать с тобой дотла в аду твоих простынь!
XXVII. В струении одежд мерцающих ее…
В струении одежд мерцающих ее,
В скольжении шагов – тугое колебанье
Танцующей змеи, когда факир свое
Священное над ней бормочет заклинанье.
Бесстрастию песков и бирюзы пустынь
Она сродни – что им и люди, и страданья?
Бесчувственней, чем зыбь, чем океанов синь,
Она плывет из рук, холодное созданье.
Блеск редкостных камней в разрезе этих глаз.
И в странном, неживом и баснословном мире,
Где сфинкс и серафим сливаются в эфире,
Где излучают свет сталь, золото, алмаз,
Горит сквозь тьму времен ненужною звездою
Бесплодной женщины величье ледяное.
XXVIII. Танцующая змея
Твой вид беспечный и ленивый
Я созерцать люблю, когда
Твоих мерцаний переливы
Дрожат, как дальняя звезда.
Люблю кочующие волны
Благоухающих кудрей,
Что благовоний едких полны
И черной синевы морей.
Как челн, зарею окрыленный,
Вдруг распускает паруса,
Мой дух, мечтою умиленный,
Вдруг улетает в небеса.
И два бесчувственные глаза
Презрели радость и печаль,
Как два холодные алмаза,
Где слиты золото и сталь.
Свершая танец свой красивый,
Ты приняла, переняла
– змеи танцующей извивы
На тонком острие жезла.
Истомы ношею тяжелой
Твоя головка склонена -
То вдруг игривостью веселой
Напомнит мне игру слона.
Твой торс склоненный, удлиненный
